третий ребенок еще больше скажется на его положении в семье.)

Я: «Только у женщин бывают дети».

Ганс: «А у меня будет своя девочка».

Я: «Откуда же ты ее возьмешь?»

Ганс: «Ну, от аиста. Он достанет девочку из ящика, положит ее в яйцо, а из яйца потом выйдет еще одна Ханна. Да, еще одна Ханна. Из Ханны будет другая Ханна. Нет, хватит всего одной Ханны».

Я: «Тебе хочется завести свою девочку?»

Ганс: «Да, в будущем году у меня появится своя девочка, и ее тоже будут звать Ханной».

Я: «Почему же маме не надо заводить девочек?»

Ганс: «Потому что девочка будет у меня».

Я: «Но у тебя не может быть девочки».

Ганс: «Почему же? У мальчиков есть девочки, а у девочек – мальчики»[175].

Я: «У мальчиков не бывает детей. Дети бывают только у женщин, у мам».

Ганс: «Почему так?»

Я: «Потому что это предписано Господом».

Ганс: «Почему у тебя не может быть ребенка? Надо подождать, и он появится».

Я: «Долго ли мне придется ждать?»

Ганс: «У тебя есть я».

Я: «Но на свет тебя произвела мама. Значит, ты есть у нас с нею».

Ганс: «А Ханна чья – моя или мамина?»

Я: «Мамина».

Ганс: «Нет, моя. Почему она не может быть нашей общей?»

Я: «Ханна – наша, моя, мамина и твоя».

Ганс: «Другое дело!»

Пока ребенок остается в неведении относительно женских гениталий, для него вполне естественно строить подобные домыслы по поводу сути сексуальных отношений.

* * *

«Двадцать четвертого апреля нам с женой удается разъяснить Гансу некоторые подробности деторождения – что дети растут внутри мам и потом появляются на свет, когда их выдавливают, как «ка-ка», причем маме очень больно.

Днем мы вышли на улицу перед домом. У него наступило заметное улучшение – он бежит за повозками, и единственным обстоятельством, выдающим прежний страх, остается тот факт, что он не решается отойти далеко от двери, что его не уговорить и не заставить прогуляться достаточно далеко».

* * *

«Двадцать пятого апреля Ганс ударил меня головой в живот, уже не в первый раз. Я спросил, не играет ли он в козочку. Он ответил – нет, в барана».

Я: «Где ты видел барана?»

Ганс: «В Гмундене. У Фрицля был баран». (Вообще-то у Фрица был ягненок, с которым дети играли.)

Я: «Расскажи мне о нем. Что он делал?»

Ганс: «Знаешь, фрейлейн Мицци (учительница, которая жила в том же доме) всегда сажала Ханну на барашка, но тот не мог встать и бодаться тоже не мог. А когда к нему походили близко, он начинал бодаться, потому что у него были рожки. Фрицль водил его на веревке и привязывал к дереву. Он всегда привязывал его к дереву».

Я: «А тебя барашек бодал?»

Ганс: «Он прыгнул на меня. Фрицль однажды позвал, я подошел близко, не знал, как надо себя вести, а барашек вдруг напрыгнул. Было очень весело, я не испугался».

Это, конечно, неправда.

Я: «Ты папу любишь?»

Ганс: «Ну да!»

Я: «Или все-таки нет?»

Ганс играл с маленькой фигуркой лошадки. Он выпустил фигурку из рук и закричал: «Лошадка упала! Смотри, как она шумит!»

Я: «Ты немного злишься на папу за то, что мама его любит».

Ганс: «Нет».

Я: «Почему же ты так всегда плачешь, когда мама целует меня? Ты ведь ревнуешь?»

Ганс: «Да, пожалуй».

Я: «Тебе хотелось бы стать папой?»

Ганс: «Очень».

Я: «А что бы ты сделал, стань ты папой?»

Ганс: «А ты Гансом? Я бы возил тебя каждое воскресенье в Лайнц – нет, вообще каждый день. Будь я папой, я был бы совсем хорошим».

Я: «А что бы ты сделал с мамой?»

Ганс: «Тоже брал бы ее в Лайнц».

Я: «А что еще?»

Ганс: «Ничего».

Я: «Так почему же ты ревнуешь?»

Ганс: «Не знаю».

Я: «А в Гмундене ты тоже ревновал?»

Ганс: «В Гмундене – нет. (Это неправда.) В Гмундене у меня было все свое – и огород, и дети».

Я: «Помнишь, как у коровы родился теленок?»

Ганс: «Конечно! Его привезли на тележке. (Это, наверное, ему рассказывали в Гмундене; перед нами новый удар по истории с аистом.) А другая корова выжала его из своего зада». (Это уже результат моего разъяснения, которое он хочет привести в соответствие упоминанием о тележке.)

Я: «Зачем придумывать, что его привезли на тележке, ведь он вышел из коровы, которая была в стойле».

Ганс возразил – мол, он сам видел утром тележку. Я указал, что он, скорее всего, слышал от кого-то, что теленка привезли на тележке. В конце концов он был вынужден смириться: «Наверное, Берта рассказывала. Или наш хозяин. Он сам видел, дело-то было ночью. Значит, все так, как я тебе говорю. Думаю, никто мне не рассказывал. Я придумал это ночью».

(Если не ошибаюсь, теленка увезли из стойла на тележке; отсюда и путаница.)

Я: «Почему ты не говоришь, что его принес аист?»

Ганс: «Это скучно».

Я: «Но ведь ты думал, что Ханну принес аист?»

Ганс: «В то утро (когда родилась сестра) я так и думал. Папа, а герр Райзенбихлер (наш домовладелец) был при том, как теленок выходил из коровы?»[176]

Я: «Не знаю. Ты сам как думаешь?»

Ганс: «Я думаю… Папа, ты часто видел у лошади что-то черное вокруг рта?»

Я: «Много раз видел на улице в Гмундене[177]. Кстати, скажи-ка, ты часто приходил там в мамину постель?»

Ганс: «Да».

Я: «И воображал себя папой?»

Ганс: «Да».

Я: «Тогда ты начал бояться своего папочки?»

Ганс: «Ну да, ты же все знаешь, а я ничего не знал».

Я: «Когда Фрицль упал, ты подумал: «Вот бы папа так упал»; а когда барашек тебя боднул, ты подумал: «Вот бы он папу боднул», так? Помнишь похороны в Гмундене?» (Это первые похороны, которые видел Ганс. Он часто вспоминает о них – несомненно, заслоняясь от мрачных впечатлений.)

Ганс: «Да, и что с того?»

Я: «Ты подумал тогда, что, если бы твой папа умер, ты занял